Даниил Хармс: «Говорю, чтобы быть. Все книги про: «Век Даниила Хармса

«Я участвую в сумрачной жизни…»
(предисловие к книге «Даниил Хармс: Горло бредит бритвою», Глагол 4, 1991)

В истории русской, да и всей мировой литературы найдется немного литературных судеб, подобных судьбе Даниила Хармса. Феномен писателя, зарабатывающего на жизнь талантливыми детскими произведениями и в то же время день за днем создающего — безо всякой надежды на опубликование — блестящие стихи, прозу, драмы, принадлежащие истинно «большой» литературе, конечно, был определен реалиями коммунистического диктата в нашей стране в 20-х — 30-х годах. Но надо иметь в виду, что «второе рождение» писателя, начавшееся через двадцать пять лет после его смерти и продолжающееся до сих пор, есть факт сегодняшней жизни, сегодняшнего бытия, к коему мы — исследователи и читатели — причастны. Сейчас особенно ясно, что не только литературное «сегодня», но и история литературы разворачивается на наших глазах, а это накладывает особые обязательства, ибо мы волей-неволей совмещаем в себе хармсовских адресатов в «большом времени» и тех его современников, которым так и не суждено было узнать о том, чьими современниками они являлись. С учетом этого и построена настоящая публикация, объединившая дневники Хармса — взгляд на себя и на эпоху «изнутри», его произведения и современные подражания — особый тип литературной традиции.

Даниил Иванович Ювачев (такова настоящая фамилия писателя) родился 17 (по новому стилю — 30) декабря 1905 года. Его отец — Иван Павлович Ювачев — был человеком исключительной судьбы. Будучи вовлечен в «Народную волю», он почти сразу же оказался арестованным. На процессе 1883 года его приговорили к пожизненной каторге, которая впоследствии была заменена 15-ю годами заключения. На каторге Иван Павлович стал глубоко религиозным человеком и по возвращении он, помимо воспоминаний, написал несколько популярных книг о православной вере. Умер он в 1940 году, и о нем известно довольно много, в отличие от матери Хармса, о которой мы имеем очень мало сведений.

В школе Ювачев в совершенстве изучил немецкий язык, достаточно хорошо — английский. Но и школа эта была не простая: Даниил Иванович учился в Главном немецком училише св. Петра (Петершуле). Доучиваться, правда, пришлось в Царском Селе, в школе, где директором была его тетка — Наталья Ивановна Колюбакина.

В 1924 году Ювачев поступил в Ленинградский электротехникум. Однако, уже через год ему приходится из него уйти. «На меня пали несколько обвинений, — объясняет он в записной книжке, — за что я должен оставить техникум… 1) Неактивность в общественных работах. 2) Я не подхожу классу физиологически». Таким образом, ни высшего, ни среднего специального образования Ювачев получить не смог. В то же время он интенсивно занимался самообразованием, с помощью которого достиг значительных результатов (об этом мы можем судить по спискам прочтенных им книг, которые находим в дневниковых записях).

С 1924 года он начинает называть себя — Хармс. Вообще, псевдонимов у Даниила Ивановича было много, и он играючи менял их: Ххармс, Хаармсъ, Дандан, Чармс, Карл Иванович Шустерлинг и др. Однако, именно «Хармс» с его амбивалентностью (от французского «charm» — «шарм, обаяние» и от английского «harm» — «вред») наиболее точно отражало сущность отношения писателя к жизни и творчеству: он умел травестировать самые серьезные веши и находить весьма невеселые моменты в самом, казалось бы, смешном. Точно такая же амбивалентность была характерна и для личности самого Хармса: его ориентация на игру, на веселый розыгрыш сочетались с подчас болезненной мнительностью, с уверенностью в том, что он приносит несчастье тем, кого любит (ср. цитату из «Добротолюбия», которую Хармс часто любил повторять и которую целиком относил к себе: «Зажечь беду вокруг себя»).

Начало литературной деятельности Хармса приходится на 1925 год. Он вошел в небольшую группу ленинградских поэтов, возглавлявшуюся Александром Туфановым, личностью весьма неординарной. Вот как о нем вспоминает поэт Игорь Бахтерев: «В двадцатые годы в типографии ленинградского кооперативного издательства «Прибой» работал нелепого вида корректор, именовавшийся «старшим», один из лучших корректоров города. Длинные, иной раз нерасчесанные пряди волос спускались на горбатую спину. Нестарое лицо украшали пушистые усы и старомодное пенсне в оправе на черной ленточке, которую он то и дело поправлял, как-то странно похрюкивая.

Особенно нелепый вид корректор приобретал за порогом типографии. Дома он сменял обычную для того времени широкую, без пояса, толстовку на бархатный камзол, а скромный самовяз на кремовое жабо. И тогда начинало казаться, что перед вами персонаж пьесы, действие которой происходит в XVIII веке. Его жена, Мария Валентиновна, ростом чуть повыше, вполне соответствовала внешности мужа: распущенные волосы, сарафан, расшитый жемчугом кокошник. В таком обличии появлялись они и на эстраде, дуэтом читая стихи уже не корректора, а известного в Ленинграде поэта А. В. Туфанова.

В первые послереволюционные годы Туфанов ходил в обычном пиджаке и писал обычные стихи, считая себя последователем акмеистов. Его первый сборник назывался «Эолова арфа». Если воспользоваться им же предложенной терминологией, его стихи отличались от стихов акмеистов «звуковой ориентацией». Потом Туфанов стал называть свои стихи аллитерационными, а в начале двадцатых годов декларировал поэзию без слов, с заменой осмысленного слова бессмысленной фонемой. В ту пору он называл себя заумником…» 1

Добавим, что слово «заумник» не надо понимать как принципиальный отказ от какой бы то ни было содержательности поэтического текста. Туфанов мечтал о создании «фонической музыки», своего рода наднационального языка поэзии, и здесь, конечно, его учителем был Хлебников. Наследовав некоторые основы поэтики Хлебникова, Туфанов посчитал необходимым унаследовать и его титул — «Председатель Земного Шара», правда, с добавлением важного слова — «Зауми». Именно в кружке Туфанова впервые познакомились и подружились — как оказалось, на всю жизнь — два молодых поэта: Даниил Хармс и Александр Введенский. Вскоре они обособляются в группе Туфанова, получившей к тому времени название «Левый Фланг», а к началу 1926 года выходят из нее, образовав со своими приятелями, молодыми философами Леонидом Липавским и Яковом Друскиным, дружеское объединение «чинари» 2 . Примерно в это время Хармс и Введенский были приняты в ленинградское отделение Всероссийского Союза поэтов. В сборниках Союза поэтов 1926 и 1927 годов появились по два их стихотворения. Вряд ли кто-нибудь из них мог предположить, что эти стихи останутся единственными их «взрослыми» произведениями, которые им суждено будет увидеть напечатанными…

Да, впрочем, «чинари» и не особенно стремились тогда быть напечатанными. Главной формой их деятельности стали выступления с чтением своих стихов — в клубах, ВУЗах, литературных кружках. Несмотря на то, что Хармс и Введенский давно отказались от попыток создания «фонической музыки» и перенесли центр тяжести экспериментов на такие элементы, как ритм и рифма, синтаксическая валентность слова и т. п., их стихи не стали доступнее «массовой аудитории» периода ликбеза. В лучших традициях «коммунистической культуры» слушатели отвечали агрессивностью на все непонятное. Иногда в публике вспыхивали скандалы. Один из таких скандалов произошел во время выступления «чинарей» на собрании литературного кружка Высших курсов искусствоведения (!) 30 марта 1927 года. После этого выступления в газете «Смена» появилась рецензия Н. Иоффе и Л. Железнова, написанная по канонам основного жанра критики советского периода — политического доноса. Описав реакцию на скандал близко к реальности: «…взобравшись на стул, «чинарь» Хармс, член союза поэтов, «великолепным» жестом подняв вверх руку, вооруженную палкой, заявил: — Я в конюшнях и публичных домах не читаю!», — авторы рецензии прозрачно намекали на то, что поэты оскорбляли советское высшее учебное заведение…

Осенью 1927 года Хармс, Введенский, Бахтерев и Заболоцкий (последний еще только вернулся из Красной Армии, и в Ленинграде его мало кто знал) создают новую литературную группу — Объединение реального искусства (сокращенно — ОБЭРИУ). По замыслу организаторов, ОБЭРИУ должно было состоять из пяти групп: литературной, изобразительной, театральной, кино и музыкальной и сконцентрировать вокруг себя основные силы ленинградского левого искусства. В литературную секцию, кроме вышеперечисленных поэтов, вошли К. Вагинов и Б. Левин, а также к ней примыкали, не являясь формальными членами, поэты Н. Олейников и Ю. Владимиров. Секцию кино составили А. Разумовский и К. Минц. На участие в изобразительной секции поначалу дал согласие сам К. Малевич, но дальше этого сотрудничество не пошло. Музыкальная секция так и не была создана, а вот театральная по составу почти совпадала с литературной, за исключением К. Вагинова.

В 1928 году в N 2 журнала «Афиши Дома печати» была опубликована знаменитая декларация ОБЭРИУ. По свидетельству И. Бахтерева, единственного ныне здравствующего обэриута, части «Общественное лицо ОБЭРИУ» и «Поэзия обэриутов» написал Н. Заболоцкий. В этой декларации еще раз провозглашается полный и окончательный разрыв с заумью, а ОБЭРИУ объявляется «новым отрядом левого революционного искусства»:

«Нет школы более враждебной нам, чем заумь. Люди реальные и конкретные до мозга костей, мы — первые враги тех, кто холостит слово и превращает его в бессильного и бессмысленного ублюдка. В своем творчестве мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его Мы — поэты нового мироощущения и нового искусства. Мы — творцы не только нового поэтического языка, но и созидатели нового ощущения жизни и ее предметов… Конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства… Вы как будто начинаете возражать, что это не тот предмет, который вы видите в жизни? Подойдите поближе и потрогайте его пальцами. Посмотрите на предмет голыми глазами и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты. Может быть, вы будете утверждать, что наши сюжеты «не-реальны» и «не-логичны»? А кто сказал, что «житейская» логика обязательна для искусства? Мы поражаемся красотой нарисованной женщины, несмотря на то, что вопреки анатомической логике, художник вывернул лопатку своей героини и отвел ее в сторону. У искусства своя логика, и она не разрушает предмет, но помогает его познать». (С. II — 12).

В декларации также давались краткие характеристики творчества каждого из членов ОБЭРИУ. Вот что было сказано о Хармсе: «Даниил Хармс — поэт и драматург, внимание которого сосредоточено не на статической фигуре, но на столкновении ряда предметов, на их взаимоотношениях. В момент действия предмет принимает новые конкретные очертания, полные действительного смысла. Действие, перелицованное на новый лад, хранит в себе «классический» отпечаток и, в то же время, представляет широкий размах обэриутского мироощущения». (С. 12). Любопытно, что впоследствии Маршак скажет о Хармсе, что это был поэт «с абсолютным вкусом и слухом и с какой-то — может быть, подсознательной — классической основой». 3

Пик деятельности ОБЭРИУ пришелся на 24 января 1928 года. Директор ленинградского Дома Печати Н. Б. Баскаков заинтересовался творчеством обэриутов и предложил им подготовить большой театрализованный вечер «Три левых часа». Первый час — чтение стихов, второй час — постановка пьесы Хармса «Елизавета Бам», третий час — кинофильм Разумовского и Минца «Мясорубка».

Вечер был подготовлен и прошел с огромным успехом. Снова мы предоставляем слово И. Бахтереву: «Во втором часу ночи закончилась художественная часть вечера — «три часа» оказалось понятием условным. А в афишах значилось ушедшее из современного обихода хорошее слово: диспут. Правильно оценив положение, администратор Вергилесов предложил перенести обсуждение хотя бы на завтра, точнее — сегодняшний вечер. В зале зашумели.

Случилось непредвиденное: сотни рук поднялись за продолжение и ни одной — против… Почти каждый выступавший произносил слово «талантливо».

Закончился вечер рано, с первыми трамваями в рабочую среду 25 января 1928 года. Еще долго служащие Дома печати рассказывали про чудо: до окончания диспута ни один зритель не взял в гардеробе пальто». 4

В поэзии обэриутов происходило то, что отметил еще Р. Якобсон, говоря о языке поэзии В. Хлебникова: «функция коммуникативная, присущая как языку практическому, так и языку эмоциональному… сводится к минимуму». 5 Это была действительно «реальная» поэзия: читателю, слушателю предлагалось забыть известные им вещи и, отрешившись от жизненных и литературных ассоциаций, почувствовать «слово как таковое» и автономную сущность предметов.

На следующий день после вечера «Три левых часа» в «Красной газете» появилась статья Л. Лесной «Ытуеребо», тон которой был крайне недоброжелательным. Пьеса Хармса «Елизавета Бам» характеризовалась в статье как «откровенный до цинизма сумбур, в котором «никто ни черта не понял», по общему признанию…» 6 После этой статьи мечты о подобных вечерах пришлось оставить, и вплоть до апреля 1930 года обэриуты могли лишь выступать с небольшими программами, как это было в 1925 — 1926 годах. Последним их выступлением стал вечер в общежитии студентов ЛГУ, куда обэриуты явились с характерными «игровыми» плакатами: «Пошла Коля на море», «Шли ступеньки мима кваса», «Мы не пироги?» и т. п. (По свидетельству Л. Я. Гинзбург, в ответ на попытки выяснить смысл последнего лозунга поэты резонно замечали: «А разве мы — пироги?»). На этот вечер «Смена» откликнулась — столь же оперативно — статьей Л. Нильвича, которая целиком могла бы лечь в основу приговора «тройки» или какого-нибудь другого органа ему подобного (впрочем, «тройки» тогда еще не появились): «Их (обэриутов — А. К.) уход от жизни, их бессмысленная поэзия, их заумное жонглерство — это протест против диктатуры пролетариата. Поэзия их потому контрреволюционна. Это поэзия чуждых нам людей, поэзия классового врага…» 7

9 апреля 1930 года можно считать датой прекращения существования Объединения реального искусства — одной из последних литературных групп в России первой половины XX века. Оставалось всего два года до создания единого Союза советских писателей с единым для всех методом социалистического реализма…

Вероятно, статья Нильвича стала одной из причин ареста Хармса и Введенского в самом конце 1931 года, хотя формально поэты проходили по делу издательства «Детская литература». Приговор был сравнительно мягким — ссылка в Курск, а хлопоты друзей привели к тому, что уже осенью 1932 года Хармс и Введенский смогли вернуться в Ленинград.

Заканчивая разговор об ОБЭРИУ, необходимо отметить, что вплоть до настоящего времени значение этого периода для творчества Хармса и Введенского сильно переоценивается — вплоть до того, что эпитет «обэриутский» прилагается к произведениям, написанным как до, так и после существования объединения. Да и о самих поэтах обычно говорят «обэриуты», полагая, что дают им исчерпывающую характеристику. Разумеется, период этот был для Хармса и Введенского важным, и он наложил значительный отпечаток на все их дальнейшее творчество. Разумеется, работа в рамках ОБЭРИУ была для них делом первостепенным (в отличие от, например, сотрудничества с детскими журналами и детскими издательствами, которое началось. благодаря помощи Маршака, в конце 20-х годов и которое служило исключительно средством заработка). Но период пост-обэриутский, начавшийся после возвращения поэтов из ссылки осенью 1932 года, продолжался в три раза дольше и пришелся на период духовной и творческой зрелости. Поэтому, как мы убеждены. именно его нужно рассматривать как главный — и для Хармса, и для Введенского.

Специфика работы Хармса, начиная с 1932 года, претерпела значительные изменения. Конечно, ни о каких публикациях, ни о каких выступлениях речи уже быть не могло. Более того, необходимо было скрывать свое творчество от посторонних: Хармс не мог забыть, что, кроме статьи Нильвича, был еще донос, который составили сами представители пролетарского студенчества ЛГУ и в котором прямо спрашивалось, как это Союз поэтов может терпеть в своих рядах подобных литературных хулиганов… Поэтому общение бывших обэриутов и близких им людей проходило теперь на квартирах. Собирались обычно по воскресеньям — Хармс, Введенский, Липавский, Друскин, Заболоцкий, Олейников, вели интереснейшие беседы на литературные, философские и другие темы. Леонид Савельевич Липавский кратко записывал их, и ему мы обязаны замечательными «Разговорами», которые еще не опубликованы, но которые помогают понять сам характер процесса общения писателей и философов в узком дружеском кругу, который они сами называли «Кружок малограмотных ученых». Деятельность этого кружка продолжалась несколько лет. Уже не было в живых Владимирова и Вагинова — они умерли от туберкулеза. Отошел от своих бывших соратников И. Бахтерев, а вскоре и Заболоцкий. Но — жизнь продолжалась.

Дневниковые записи Хармса тридцатых годов особенно интересны. Они отражают не только его личную жизнь, но и культурную жизнь Ленинграда в то время, когда искусство в большей своей части переместилось в сферу личного общения. Теперь уже художник мог рассчитывать показать свою картину лишь небольшому числу друзей, поэт читал стихи в кругу самых близких знакомых… Хармс в своих дневниках восстанавливает (конечно, в различной степени) целых три пласта: собственные проблемы и заботы, течение культурной жизни Ленинграда и политическую ситуацию в стране. И мы видим, как все переплетается: Хармс, идя по своим делам, постоянно встречает знакомых — Малевича и его учеников, учеников Филонова, поэтов и писателей, музыкантов, критиков, причем создается впечатление, что он живет в своеобразном «культурном пространстве»; а события в стране (например, паспортизация) немедленно ударяют по нему самому.

Параллельно продолжается творчество — уже целиком «в стол». И оно также видоизменяется, причем это изменение относится и к литературным жанрам. Мы уже показали, что Хармс начинал как поэт. В его драматургии 20-х годов (пьесах «Комедия города Петербурга», «Елизавета Вам») также преобладают стихотворные реплики. Что же касается прозы, то до 1932 года мы встречаем только отдельные ее фрагменты. Постобэриутский этап характеризуется все более нарастающим удельным весом прозы в творчестве Хармса. Драматургия тяготеет к прозе, а ведущим прозаическим жанром становится рассказ. В тридцатых годах у Хармса возникает стремление и к крупной форме. Первым ее образцом, (достаточно, правда, условно) можно считать цикл «Случаи» — тридцать небольших рассказов и сценок, которые Хармс расположил в определенном порядке, переписал в отдельную тетрадь и посвятил своей второй жене Марине Малич. Несмотря на то, что создавался этот цикл с 1933 по 1939 год, Хармс подходил к нему как к целостному и законченному произведению с определенными художественными задачами. Цикл «Случаи» — своеобразная попытка воссоздания картины мира с помощью особой логики искусства (которая, как мы помним, объявлялась в декларации ОБЭРИУ принципиально отличной от логики «житейской»). Структура цикла и системные связи внутри него могут быть четко вычленяемы: мы обнаруживаем важнейшие для хармсовской прозы сквозные темы обезличивания человека, автоматизированности бытия, замкнутости и ограниченности пространства и времени и др. Хармс словно экспериментирует с самими основами существования, так, что сам термин «случай» играет своими двумя гранями — семантикой «случившегося» (т. е. происшедшего, бывшего) и семантикой «случайного» (т. е. произвольно взятого среза жизни). В двадцатые годы из кирпичиков-слов вырастал синтаксис, словно репрезентирующий языковую афазию. Теперь, в тридцатые годы, из кирпичиков-людей на наших глазах возникает мир афазии нравственной, афазии логической.

К концу тридцатых годов кольцо вокруг Хармса сжимается (и, соответственно, все более отчаянным становится тон дневников). Все меньше возможностей печататься в детских журналах Ленинграда — «Чиж» и «Еж». А после публикации знаменитого стихотворения «Из дома вышел человек…» Хармса не печатали почти целый год. Следствием этого стал совершенно реальный голод (оказывается, медленно убивать человека можно и без лагерей и тюрем). В этот период проза занимает главенствующее положение в его творчестве, а в 1939 году количество вновь перейдет в качество: появится вторая большая вещь — повесть «Старуха».

«Старуха» имеет несколько планов: план биографический, отразивший реальные черты жизни самого Хармса и его друзей: план психологический, связанный с ощущением одиночества и с попытками этого одиночества избежать; фантастический. определяющий сюжет повести: ужасная, отвратительная старуха, имеющая странную власть над героем, неожиданно умирает у него в комнате; философский, связанный с проблемой веры и неверия; литературный, задуманный Хармсом как диалог (пародийный и вполне серьезный) с сюжетами Пушкина, Гамсуна, Достоевского. Все эти планы связаны ощущением вначале надвигающегося, а затем ставшего реальностью кошмара. Герой повести, как и Хармс, писатель. Он задумывает рассказ о чудотворце — человеке со сверхъестественными способностями, который живет в наше время, терпит разные неудобства, но умирает, так и не совершив за всю свою жизнь ни одного чуда. В самом начале повести рассказчик записывает первую фразу будущего произведения: «Чудотворец был высокого роста», — но больше он уже ничего написать не сможет: труп старухи, появившийся у него в комнате, сделает сам процесс творчества невозможным. Хармс, конечно, воплощает в повести собственное состояние: с одной стороны, постоянное ожидание ареста, свойственное в конце тридцатых годов очень многим (ср. с аналогичным страхом рассказчика «Старухи», знающего, что он никого не убивал, но понимающего, что доказать свою невиновность будет невозможно), с другой — ощущение причастности к страшным советским будням. Ни то, ни другое, разумеется, творчеству не способствовало, как не способствовала ему и ставшая к концу 30-х годов обыденной необходимость постоянно где-то искать средства к существованию: как видно из дневниковых записей, жизнь впроголодь и муки совести за свое бессилие («во всех смыслах» — отмечает Хармс) определяют весьма длительный период его биографии.

После «Старухи» Хармс пишет исключительно прозу. До нас дошло чуть больше десятка рассказов, датированных 1940 — 1941 годами, некоторые из них приводятся и в данной публикации. Читателю нетрудно будет обнаружить сдвиг мировоззрения Хармса в гораздо более тяжелую, мрачную сторону. Трагизм его произведений в этот период усиливается до ощущения полной безнадежности, полной бессмысленности существования. Аналогичную эволюцию проходит также и хармсовский юмор: от легкого, слегка ироничного в «Автобиографии», «Инкубаторном периоде» (кстати, надо отметить замечательную форму повествования от первого лица, включающую рассказчика в юмористическую ситуацию в этих и в некоторых других аналогичных по жанру произведениях середины 30-х годов, особенно это относится к письмам к друзьям, рассказу «Я решил растрепать одну кампанию…» и др.) — к черному юмору «Рыцарей», «Упадания» и других вещей 1940 — 41 г.г. Любопытно, что форма первого лица появится вновь лишь один раз — в последнем из дошедших до нас рассказов — «Реабилитации». Но «Реабилитация» — своего рода концентрация трагического ощущения мира, это монолог маньяка-убийцы, садиста, сумасшедшего, который выступает в свою защиту на суде. Текст этот, в какой-то мере, уже выходит за рамки литературы как вида искусства, настолько отвратительными, натуралистическими подробностями совершенного преступления он изобилует. Преступник, оперируя ценностями изначально деформированного сознания, создает образец издевательства над самим понятием человеческой логики. Впрочем, форма (судебный процесс) должна натолкнуть нас на мысль о десятках аналогичных публичных надругательств над логикой и над человечностью, происходивших во времена Хармса и не вызывавших никакого протеста у большинства граждан «первого в мире государства рабочих и крестьян», а спокойствие тона говорящего, резко контрастируя с содержанием его речи, лишь подтверждает, что в последнем своем рассказе Хармс создал, своего рода, модель всевозможных отношений в обществе, в котором он жил.

Начало войны и первые бомбардировки Ленинграда усилили у Даниила Ивановича чувство приближающейся собственной гибели. С одной стороны, его легко мог погубить призыв в армию: там не нужны были немецкие пуля или снаряд, просто более неприспособленного к армии человека, чем Хармс, трудно было себе представить; с другой — от бомбы или от снаряда можно было погибнуть и в городе. Со свойственным ему пессимизмом Хармс говорил своим близким: «Первая же бомба попадет в наш дом». (Бомба действительно попала в дом Хармса на ул. Маяковского, но это случилось позже, когда ни его, ни его жены там уже не было…)

Л. Пантелеев в отрывках из воспоминаний, опубликованных в 1965 году в «Новом мире» 8 , утверждал, что во время последней их с Хармсом встречи военным летом 1941 года Даниил Иванович выражал уверенность в скорой победе над немцами. Такой бодряческий тон возник из-за того, что по цензурным соображениям Л. Пантелеев опустил вторую часть высказывания Хармса: говоря о близком поражении немцев, он саркастически добавлял — «потому что, попав в это болото, они непременно в нем завязнут». Сравните с характерным замечанием А. Введенского 30-х годов: говоря о своем монархизме, Введенский объяснял его так: при наследственной власти у ее кормила может случайно оказаться и порядочный человек…

По воспоминаниям того же Л. Пантелеева, Хармс неоднократно становился жертвой повышенной бдительности военного времени. Его необычный внешний вид (многократно описанный в воспоминаниях) привлекают внимание людей, которые, разумеется, принимали его за шпиона. Несколько раз Пантелееву приходилось удостоверять личность своего знакомого.

Гром грянул в августе 1941 года. Хармс был арестован за «пораженческие высказывания». Длительное время никто ничего не знал о его дальнейшей судьбе, лишь 4 февраля 1942 года Марине Малич сообщили о смерти мужа. Как выяснилось впоследствии, Хармс, которому угрожал расстрел, симулировал психическое расстройство и был направлен в тюремную психиатрическую больницу, где и скончался в первую блокадную ленинградскую зиму — от голода или от «лечения». Видимо, арест его не был случайным: в том же месяце — августе — чуть ли не в тот же день в Харькове арестовали Введенского. К Харькову приближались немцы и должны были вот-вот занять город; заключенных эвакуировали на поезде, и где-то в дороге Введенский погиб. По одним сведениям, — от дизентерии, по другим, — он ослабел от голода и был застрелен конвоем. Не менее печальна была судьба и остальных обэриутов и их ближайшего окружения. Если Владимирову и Вагинову «посчастливилось» умереть своей смертью, то уже Олейников пополнил реестр жертв тридцатых годов: его, единственного члена ВКП(б) из всего круга, арестовали в 1938 году и расстреляли. Б. Левин и Л. Липавский погибли на фронте. Уцелели в мясорубке своего времени лишь И. Бахтерев и Я. Друскин. Именно Я. С. Друскину мы и обязаны спасением архива Хармса, в котором также сохранились некоторые произведения Введенского, Олейникова, Олимпова и других. Друскин пришел, рискуя жизнью, зимой 1942 года (!) в опустевшую комнату Хармса и забрал оттуда чемоданчик с рукописями. С этим чемоданчиком Яков Семенович не расставался ни в эвакуации, ни по возвращению в Ленинград в послевоенное время. Примерно двадцать лет он не прикасался к его содержимому, сохраняя надежду на чудо — возвращение хозяина. И лишь когда надежды не стало, он начал разбирать бумаги покойного друга. Сейчас эти бумаги хранятся в рукописном отделе Пушкинского Дома и в отделе рукописей ГПБ им. Салтыкова-Шедрина в Ленинграде.

Хармс жил и творил в самые мрачные годы, «Я участвую в сумрачной жизни» — эти слова О. Мандельштама он мог бы повторить с полным правом. Поэтому мы рекомендуем читать его дневниковые записи и письма из Приложения, «держа в уме» некоторые особенности этих жанров в те годы. Дневники могли быть изъяты НКВД, письма — перехвачены и прочитаны той же организацией. Об этом постоянно помнил и Хармс — вот почему мы иногда встречаем в его записях совершенно нехарактерные для него обороты и суждения. Аналогично — и Марина Малич: после ареста мужа она «ненароком» подтверждает в письме «спасительную» версию о его помешательстве.

И последнее. Если корни Хармса в мировой литературе достаточно изучены и определены — это Достоевский и Гамсун, Мейринк и Козьма Прутков, Гоголь и Салтыков-Щедрин, Кэрролл и Лир и многие другие — то проблема продолжения традиции остается открытой. Конечно, можно назвать литераторов, в чьем творчестве линии, намеченные Хармсом, так или иначе отражаются: от Д. Пригова до Л. Петрушевской. Но нам кажется интересным привести в данной публикации несколько иное развитие хармсовской традиции — цикл «литературных анекдотов», основной корпус которых был создан в свое время московскими художниками В. Пятницким и Н. Доброхотовой и которые породили буквально лавину подобных текстов. Продолжая проходящую через Хармса линию литературного анекдота XVIII века, публикуемые нами анекдоты имеют и собственный художественный рисунок, реализующийся в замкнутой (как в «Случаях») циклической структуре. Персонажи, как это и у Хармса, — знаки, но здесь они обладают некоторым набором квазипсихологических признаков, что приближает их, скорее, к персонажам волшебной сказки. С другой стороны, в тексты умело включены исторические реалии, что позволяет отнестись к нему как к универсальной пародии на любую попытку создания истории культуры.

Несколько слов о принципе публикации дневников Хармса. Исходя из требований полноты и точности, они снабжены подробными комментариями и разделом «Приложение», куда вошли тексты, письма и документы, имеющие отношение к дневниковым записям. По замыслу составителей, дневники, комментарии и Приложение должны представлять собой единый текст, задача которого — облегчить понимание такого феномена, как творчество Даниила Хармса.

1 И. Бахтерев. Когда мы были молодыми (Невыдуманный рассказ). — В кн.: Воспоминания о Н. Заболоцком, М., 1984. — С. 66.

2 Подробнее об этом объединении см.: Л. Друскина. Было такое содружество. Аврора, Л., 1989, N 6. С. 100 — 131.

3 Маршак С. Я. Собр. соч., М.. Худ. лит, т. 8. 1973. Письмо N 409.

4 И. Бахтерев. Указ. соч., с. 97 — 98.

5 Якобсон Р. Работы па поэтике. М., Прогресс, 1987. с, 275.

7 Нильвич Л. Реакционное жонглерство. (Об одной вылазке литературных хулиганов). Смена, Л., 1930. 9 апреля, N 81, с 5.

8 Пантелеев Л. Из ленинградских записей. Новый мир, 1965. N 5, с. 42-170.

Квартира, в которой Даниил Хармс жил с 1925 по 1941 год, находится по адресу: Санкт-Петербург, ул. Маяковского, 11. В настоящее время здесь живет художник Николай Котляревский (69 лет).

Я здесь живу с 1976 года - как женился. Моя жена была дочкой искусствоведа Всеволода Петрова, а тот был другом Хармса. Моё любимое произведение Хармса - про Сусанина, который бороду жуёт, пока антрекот ждёт в харчевне: оно посвящено моему тестю. В 1941 году в этот дом попала бомба, и после войны весь дом расселили, чтобы провести капитальный ремонт. Капитальный ремонт шёл невероятно долго. За это время мой тесть, по его собственным словам, 42 раза ходил к председателю Союза художников Аникушину - просить квартиру: ему очень хотелось пожить в квартире друга. И получил её.

После капитального ремонта квартиру Хармса разделили на две квартиры. В одной живу я, а в другой - канадец и ещё какой-то мужик. Но комната Хармса досталась нашей квартире - там теперь гостиная. Четыре года назад умерла моя жена, и я жил здесь совсем один. В прошлом году у меня появилась женщина. У меня ещё сын есть, но он много лет назад поехал по делам в Сибирь, случайно обзавёлся там женой, детьми и застрял.

В советские годы Хармс был полузапретным, никто о нём не знал, было тихо, но с перестройкой развелось уж очень много хармсоведов, и стало тошно: они атакуют, домофон пиликает без конца. Я, к счастью, мало знаю, больше жена моя отвечала на их вопросы. Допытывались, не осталось ли здесь чего-то от Хармса. Осталось только несколько его прижизненных фотографий: Хармс с трубкой, Хармс с кем-то ещё. Лежат у меня в конверте, я их даю иногда на выставки, с возвратом.

Как выглядит типичный хармсовед? Они разные. Был один полный, ярко выраженный еврей, с шевелюрой. Он подолгу говорил, потом задавал вопрос, что-то записывал и снова говорил. Сидел часами и говорил. Зачем мы с женой были ему нужны, я не знаю. Он книжку написал и умер.

Потом был высокий, тощий, довольно угрюмый человек. Угрюмый, но восторженный: вытаскивал меня из квартиры на лестницу и торжественно сообщал: «Вы представляете себе, что по этим ступеням поднимался сам Хармс!» Совершенно блёклый тип - ни шляпы, ни трубки, помню только что темноволосый и короткостриженный. У еврея того хоть шевелюра интересная была. Сейчас ходит Алёша. Ему под 40 лет. Он стройный, воспитанный, чрезвычайно вежливый молодой человек. Чуть лысоват. Курит. Не уверен, что кто-нибудь из них понравился бы Хармсу.

Сам я художник. Тысячу лет назад закончил Академию художеств. В Союзе художников не состою: когда надо было поступать, я сильно запил и не поступил, а потом стало просто лень. В советские годы я продавался за границу. Пока работы вывозить было трудно, это там было востребовано, и я активно продавался, хоть и пил. Теперь, с открытым рынком, продаваться сложнее.

Поэтому сейчас всё больше приходится делать то, что нравится публике. Сладкие берёзки, ёлочки конфетные - всё то, что вызывает чувство умиления и стандартного, подчёркиваю, стандартного восторга. Теперь не напишешь просто поле - обязательно надо туда впихнуть васильков, ромашек.

Я ни разу не видел старух, падающих из окна, и слава богу. Я старух не люблю. Ни живых, ни мёртвых тем более. Больше всего не люблю тот тип старух, которые в магазине возмущаются. Я расплатился на кассе, а она мне из очереди кричит: «Корзинку назад поставьте». - «Нет, не поставлю, у меня руки заняты». - «Ишь ты барин какой! Руки заняты!» Старуха, какое твоё собачье дело?

Правда, как художнику мне бывает интересно поразглядывать старуху. Когда морщины избороздили всё лицо и оно сморщенное как печёное яблоко - это, конечно, малоэстетично, но для рисования удобно. Старушечий глаз - это и тень, и полутень: есть с чем работать. Можно часами наблюдать за тем, как старческое веко прикрывает глазную орбиту, как одна морщина впадает в другую. Особенно хороши для рисования тощие старухи: у них отлично просматривается череп. Толстые старухи у художников меньше котируются. Толстые старухи пусть пироги пекут, за внуками ухаживают.

Не думаю, что я бы понравился Хармсу. Я мало знаю, а он-то был эрудированный человек. Увлекался математикой, астрономией, хорошо знал музыку, сам играл на фисгармонии. У меня даже нет интересных странностей. Мне просто всё лень. Работать лень. Целыми днями с книжкой лежу. Когда становится лень лежать, я стою у окна, курю. Однажды ночью я стоял у окна и заметил, что внизу угоняют машину. Парнишка был в капюшоне, что-то засовывал в дверцу машины, отходил в подворотню, возвращался, осматривался. Я подумал крикнуть что-то, но была осень, холодно, я представил, как меня обдует, если я открою окно, и мне стало лень открывать окно и прогонять вора. Я докурил и лёг обратно на диван.

Кобринский А.А. Даниил Хармс. – М.: Молодая гвардия, 2008. – 501. с., ил. – (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1117)

Коварная вещь – слава посмертная! Боюсь, самому широкому читателю Д. Хармс известен, прежде всего, анекдотами о Пушкине, Гоголе и Л. Толстом, «который очень любил маленьких детей». И хотя, конечно, сама идея цикла и несколько историй – да, «от Хармса», основной блок анекдотов сочинили в начале 70-х журналисты Н. Доброхотова и В. Пятницкий. А если мы вспомним с детства знакомые всем стихи о чижах – то и тогда далеко не всякий назовет имя их автора: Даниил Иванович Ювачев (Хармс).

Впрочем, таких незнающих, но «употребляющих» читателей, слава богу, все меньше. И все больше Даниил Хармс осознается нами как одна из ключевых фигур отечественной словесности прошлого века.

500-страничный труд А. Кобринского – вероятно, самая полная на сегодняшний день биография Хармса. Автор всячески подчеркивает жанр своей книги, приводя массу цитат из документов эпохи. Быть может, рядовой читатель на каких-то из этих страниц подувязнет в суконном и душном стиле сталинского официоза. Зато еще яснее станет, КАКИМ диссонансом с мейнстримом того времени были личность и творчество писателя Хармса.

Вообще, такое впечатление, что сама жизнь поставила на обэриутах и особенно на их вожде Данииле Хармсе жестокий, но важный для потомков эксперимент. 20-е годы, время их становления и дебюта, – это уже не серебряный век с его свободой творческих поисков, хотя новации 20-х годов сами по себе «круче» и неожиданней. Однако следующая эпоха неумолимо сузила возможности свободного проявления в искусстве как на уровне содержательном, так и в области формотворчества.

Для литераторов все это завершится учреждением Союза писателей. Государство присвоит себе монопольное право регламентировать творческий процесс. Но обэриуты (и Хармс в частности) оставались во многом литературными маргиналами – и это позволило им сохранить творческую свободу. То есть, на их примере можно проследить, как бы развивалась наша литература, имей она ту же свободу исканий, что в 10-е и в начале 20-х гг.

Конечно, обэриуты – это лишь одно из направлений, сформировавшихся в 20-е гг., причем направление при самом своем рождении не могшее стать сколько-нибудь массовым. И все же ветры завтрашнего дня бродили в душах именно этих людей!

Даниил Хармс развивается в 30-е уже годы настолько интенсивно, что теперь даже духовный отец обэриутов В. Хлебников кажется ему отходящим в 19 век, чудится «чересчур книжным».

А. Кобринский точно подмечает: пафос эстетики обэриутов состоял в том, чтобы вернуть слово поэта из туманов символизма в полновесный реал жизни. Причем в определенном смысле слово мыслилось ими таким же реалом, как, скажем, камень. «Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьется», – мечтал Хармс. И записал в апреле 1931 г. в дневнике: «Сила, заложенная в словах, должна быть освобождена… Нехорошо думать, что эта сила заставит двигаться предметы. Я уверен, что сила слов может сделать и это» (с. 194).

«Стихи, молитвы, песни и заговоры», – вот те формы существования слова, организованного ритмом и наполненного харизмой жизни, что привлекали Даниила Хармса.

И в этом смысле стихи для детей у него были не только ради заработка (как, например, у его ближайшего сподвижника А. Введенского). Это была вполне органическая форма творческого выражения.

Хотя самих детей (как стариков и особенно старух) Хармс не переносил. На абажуре своей настольной лампы он собственноручно нарисовал «дом для уничтожения детей». Е. Шварц вспоминал: «Хармс терпеть не мог детей и гордился этим. Да это и шло ему. Определяло какую-то сторону его существа. Он, конечно, был последним в роде. Дальше потомство пошло бы совсем уж страшное. Вот отчего даже чужие дети пугали его» (с. 287).

Кобринский добавляет свою версию: «Возможно он (Хармс, – В. Б.) инстинктивно ощущал их (стариков и детей, – В. Б.) приближенность к смерти – и как с одного, так и с другого конца» (с. 288).

Вообще перечень того, что Хармс любил и что не выносил, создает парадоксальный, но и парадоксально целостный образ. Занимали его: «Озарение, вдохновение, просветление, сверхсознание. Числа, особенно не связанные порядком последовательности. Знаки. Буквы. Шрифты и почерки… Всё логически бессмысленное и нелепое. Всё вызывающее смех и юмор. Глупость… Чудо… Хороший тон. Человеческие лица» (с. 284). Омерзительны же были: «Пенки, баранина,… дети, солдаты, газета, баня» (с. 285). Последняя – поскольку унизительно обнажает телесные уродства.

Эрнст Кречмер, в те же примерно годы работавший над своей классификацией психотипов, отнес бы Хармса к выраженным шизоидам. Это люди острой индивидуальности, которые держат дистанцию с окружающим миром, пересоздавая импульсы, идущие от него, в нечто порой крайне оригинальное, а в случае особой одаренности – и в нечто весьма глубокое и значительное. Шизоидный склад натуры поможет в дальнейшем Хармсу прибегнуть к симуляции психического заболевания (об этом ниже).

А пока столкновения с советским миром – миром, пронизанным токами грубого коллективизма, духом коммуналки, общаги, казармы, камеры – приводили порой к забавнейшим творческим результатам.

Вот, например, строевая «песня», которую по просьбе командира сложил рядовой Ювачев, проходя срочную службу (пунктуация автора):

Чуть на двор

Встали встали встали в строй

Мы к винтовке прикрепили

Наша рота лучше всех.

А вот «Первомайская песня», написанная уже зрелым поэтом Хармсом для детского журнала «Чиж» в 1939 г.:

Мы к трибуне подойдем,

Подойдем,

Мы к трибуне подойдем

С самого утра,

Чтобы крикнуть раньше всех,

Раньше всех,

Чтобы крикнуть раньше всех

Сталину «ура».

Творческое несовпадение Хармса с советской действительностью дополнялось и несостыковкой на бытовом даже уровне. Так, Даниил Иванович Ювачев придумал себе особый энглизированный облик (кепи, гольфы, гетры, трубка), за что летом 1932 г. постоянно подвергался обструкции на улицах провинциального Курска, куда был сослан. Поклонник немецкой и английской культуры, он и псевдоним себе выбрал, созвучный с фамилией любимого литературного героя – Шерлока Холмса.

Да, Хармс был человек-парадокс! Глубоко верующий, он, формально будучи православным, позволял себе мистицизм совершенно протестантского свойства: письма и записочки напрямую к богу! Авангардист в искусстве, он сохранял преданную любовь к самой «классике-классике»: к Пушкину и Гоголю, к Баху и Моцарту.

С годами тяга к классическим образцам только усилилась. В них зрелый Хармс видел проявления истинной жизненной силы. Это вело к размолвкам с некоторыми ближайшими единомышленниками. Кобринский приводит сухой отзыв А. Введенского на шедевр позднего Хармса – повесть «Старуха»: «Я же не отказался от левого искусства» (с. 434). Введенский намекал на то, что в повести слишком явны мотивы «Пиковой дамы» и «Преступления и наказания», да и сама художественная ткань при всей сюрности замысла «чересчур» (для авангардного произведения) реалистична.

Для Хармса движение в сторону традиции естественно уже хотя бы как для истого петербуржца и демонстративного «западника». Но здесь мы сталкиваемся с моментами и более общего плана. Еще Т. Манн и Г. Гессе заметили: самые отъявленные творцы авангардного искусства 20 века порой кончали убежденными «классицистами» или уж, во всяком случае, остро, тонко и более чем почтительно воспринимали и использовали классическую традицию. Пруст и Пикассо, Дали и Прокофьев, Матисс и Стравинский (да и сами Гессе с Т. Манном)…

В эволюции Хармса-писателя лишь проявляется общая, кажется, так до конца и необъясненная эта «почти закономерность».

И опять парадокс! Живя практически в изоляции от жизни мировой культуры 30-х гг., обэриуты бились над той же проблемой, что и западные интеллектуалы: над проблемой языка как средства коммуникации. Эта тема во многом определила эстетику, политику, идеологию и информационные технологии наших дней. «Хармс вместе со своим другом Введенским стал родоначальником литературы абсурда, которая представляет собой не тотальное отсутствие смысла, а наоборот – иной, не укладывающийся в обыденную логику смысл, разрушающий, как правило, устоявшиеся логические связи» (с. 417).

Увы, за такую продвинутость приходилось платить даже в относительно свободные 20-е гг.! После первого публичного выступления Д. Хармса (январь 1927 г.) родные ликовали: «Всё нормально, и Даню не побили» (с. 126).

По иронии судьбы, Хармс дрейфовал в сторону литературной традиции вместе со всей нашей культурой 30-х гг. ВНЕШНЕ этот дрейф в какой-то степени совпал с вектором развития литературы сталинской империи, каким его обозначил в начале 30-х годов Первый съезд советских писателей. Принципиальным отличием было то, что Хармс шел к классической традиции независимо от указаний и мнений сверху и сохранял абсолютную творческую свободу в ее понимании. И уже одно это делало его диссидентом в глазах властей. Впрочем, в начале 30-х он еще числился в стане ультравангардистов.

Волна репрессий накрыла Хармса и его друзей в числе первых и раньше многих и многих, как раз в разгар борьбы за единообразие нашей словесности.

В декабре 1931 года Хармса и его товарищей арестовали. Вал репрессий только набирал силу, и это спасло их: кара была довольно легкой.

Из песни слова не выкинешь: А. Кобринский утверждает, что немалая вина за арест лежит на И.Л. Андроникове, тогда близком кругу обэриутов. «Если все остальные арестованные прежде всего давали показания о себе, а уже потом вынужденно говорили о других, как членах одной с ними группы, то стиль показаний Андроникова – это стиль классического доноса» (с. 216).

Кстати, Андроников был единственным из проходивших по делу, кто никак не пострадал.

4-месячная ссылка в Курск – конечно, далеко не самая страшная из возможных тогда кар. Но и ее Хармс пережил достаточно тяжело. «Мы из материала, предназначенного для гениев», – заметил он как-то (с. 282). А гений, по мысли Хармса, обладает тремя свойствами: властностью, ясновидением и толковостью. Уже тогда он слишком понимал, куда влечет всех рок событий…

В страшном 1937 году в третьем номере детского журнала «Чиж» вышло стихотворение Д. Хармса «Из дома вышел человек». Теперь исследователи находят в нем парафраз интересовавших Хармса идей философа А. Бергсона. Но тогда эпоха поместила эти стихи в совершенно иной смысловой контекст, сделала чуть ли не политической сатирой.

Вы только послушайте:

Из дома вышел человек

С дубинкой и мешком

И в дальний путь,

И в дальний путь

Отправился пешком.

Он шел все прямо и вперед

И все вперед глядел.

Не спал, не пил,

Не пил, не спал,

Не спал, не пил, не ел.

И вот однажды на заре

Вошел он в темный лес.

И с той поры,

И с той поры,

И с той поры исчез.

Но если как-нибудь его

Случится встретить вам,

Тогда скорей,

Тогда скорей,

Скорей скажите нам.

Именно так среди бела дня «исчез» для близких один из талантливейших друзей Хармса Н.М. Олейников. Увидев его как-то поутру, знакомая метнулась, было, с ним поздороваться. Но тотчас увидела двух человек, которые сопровождали его. Взгляд Олейникова подтвердил ужаснувшую ее догадку… Через пять месяцев поэта Олейникова казнили.

В эти месяцы и сам Хармс ждал беды, ждал ареста. Его жена Марина Малич вспоминала: «Он предчувствовал, что надо бежать. Он хотел, чтобы мы совсем пропали, вместе ушли пешком в лес и там бы жили» (с. 382).

Тогда Хармса не арестовали, но от литературы отлучили: запретили печатать.

Наступили годы отчаянной нищеты, настоящего голода. Помножьте это на творческий кризис, который Хармс переживал тогда! Впрочем, кризис этот был какой-то странный. Не то, чтобы совсем не писалось: иссякли стихи. Зато прозаические тексты являлись весьма нередко. Собственно, это был кризис «перестройки» – кризис творческого взросления и уход в новые жанры.

А тучи сгущались не над одним Хармсом. Он остро чувствовал приближение военной опасности. Буквально за несколько дней до возможного призыва на фронт (30 ноября 1939 г. началась война с «финляндской козявкой») ему удалось получить белый билет. Для этого Хармсу пришлось разыграть психическое расстройство.

Писатель понимал свою несовместимость с военной службой. «В тюрьме можно остаться самим собой, а в казарме нельзя, невозможно», – повторял он (с. 444).

За 12 дней до начала Великой отечественной войны Даниил Хармс пишет свой последний и самый жестокий рассказ «Реабилитация». Это, возможно, первый по времени и уж точно блистательный образчик черного юмора на русском языке:

«Не хвастаясь, могу сказать, что, когда Володя ударил меня по уху и плюнул мне в лоб, я так его хватил, что он этого не забудет. Уже потом я бил его примусом, а утюгом я бил его вечером. Так что умер он совсем не сразу. А Андрюшу я убил просто по инерции, и в этом я себя не могу обвинить… Меня обвиняют в кровожадности, говорят, что я пил кровь, но это неверно. Я подлизывал кровяные лужи и пятна – это естественная потребность человека уничтожить следы своего, хотя бы пустяшного, преступления. А также я не насиловал Елизавету Антоновну. Во-первых, она уже не была девушкой, а во-вторых, я имел дело с трупом, и ей жаловаться не приходится… Таким образом, я понимаю опасения моего защитника, но все же надеюсь на полное оправдание» (с. 466–467).

Можно, конечно, смеяться. Но, возможно, так непривычно тогда расширяя рамки принятого в нашей литературе, Хармс напророчил и кровавое месиво, призрак которого уже навис над современниками и станет для них реальностью меньше, чем через 2 недели?..

Предчувствовал Хармс и час своего ареста. 23 августа 1941 года он был «взят» сотрудниками НКВД у себя на квартире. В том, что признанный психически нездоровым Д.И. Ювачев-Хармс попал в поле их зрения, – «заслуга» осведомительницы. Она донесла в «органы» о критических высказываниях писателя в адрес Советской власти. Теперь мы знаем имя этой дамы. Ее звали Антонина Оранжиреева (урожденная Розен). В послевоенные годы она станет «наседкой» при Анне Ахматовой, и та тоже не разгадает это создание. Когда Анта Оранжиреева умрет в 1960 году, Ахматова посвятит стихи ее памяти:

Памяти Анты

Пусть это даже из другого цикла…

Мне видится улыбка ясных глаз,

И «умерла» так жалостно приникло

К прозванью милому,

Как будто первый раз

Я слышала его

По милости милой Анты, Хармса привлекли к следствию. В декабре 1941 года он был помещен в психиатрическое отделение тюремной больницы при «Крестах». 2 февраля 1942 года, в самое лютое для блокадников время, Хармса не стало.

Удивительна судьба его вдовы. Из блокады Марина Малич попала в эвакуацию, из нее – в оккупацию, оттуда – в эмиграцию. Во Франции она познакомилась, наконец, со своей матерью, которая бросила ее в детстве. Никакие моральные обязательства не связывали Марину с родительницей, и Малич вышла замуж за… ее супруга, своего отчима Вышеславцева. Затем она переехала с ним в Венесуэлу, где ее третьим (после Хармса и Вышеславцева) мужем стал представитель старинного дворянского рода Ю. Дурново (впрочем, и Малич по бабке была из Голицыных). В 1997 году сын перевез ее в США, где Марина Малич и умерла в 2002 г. на 90-м году жизни. Судьба подтвердила ей правоту слов Даниила Хармса, когда-то сказавшего, что чудес на свете больше, чем она думает.

К сожалению, чудом в судьбе самого Хармса стало лишь его творчество…

Как и всякий жанр, биография имеет свои ограничения. Вне рамок книги Кобринского остался более широкий контекст мировой и отечественной литературы, в котором творчество Хармса приобретает дополнительное значение. Хотя, оставаясь на чисто биографическом уровне, Кобринский довольно подробно говорит о сложных сближениях-расхождениях обэриутов с крупнейшими поэтами того времени В. Маяковским и Б. Пастернаком, с филологами Б. Эйхенбаумом и В. Шкловским. Но совсем не сказано и о влиянии Хармса на отечественных писателей постмодернистского поколения, ведь здесь не ограничилось дело одними «хармсятами», как назвал его позднейших незадачливых эпигонов некий литературный авторитет.

Конечно, такие изыскания больше подходят научному исследованию. Но творчество Хармса настолько еще живо и важно для наших современников, настолько оригинально (а порой рождает споры и сам факт его влияния), что обойти это молчанием вряд ли стоило.

И все же в целом создан убедительный и интересный портрет замечательного писателя в раме его эпохи. Благодаря этой книге Даниил Хармс становится для широкого читателя не именем и не мифом, а живым человеком. И это – главное.

Дании́л Ива́нович Хармс (настоящая фамилия Ювачёв ; 1 декабря 1905, Санкт-Петербург — 2 февраля 1942, Ленинград) — русский писатель и поэт. Участник объединения ОБЭРИУ .

Даниил Ювачёв родился в семье народовольца Ивана Ювачёва, некогда приговоренного к смертной казни, замененной пожизненным заключением, отбывшего ссылку на Дальнем Востоке и ушедшего из революции в религию. Даниил родился уже после освобождения отца, когда Ювачёв вернулся в Петербург. Окончил «Петершуле» - привилегированную немецкую школу в Петербурге. Псевдоним Хармс Даниил придумал себе сам именно в школьные годы, возводя его как к французскому «charme» — «шарм, обаяние», так и к английскому «harm» — «вред». Однако полагая что неизменное имя приносит несчастье, Хармс долгое время изобретательно варьировал его.

Хармс-литератор сформировался в 20-е годы, испытав влияние Хлебникова, Труфанова и Кручёных. Самое раннее из сохранившихся стихотворений Даниила Хармса датировано 1922 годом. Впервые опубликовался Хармс в 1926, в альманахе «Собрание стихотворений» Всероссийского Союза поэтов, куда был принят в марте того же года на основании представленных стихотворных сочинений, тогда же и был закреплен псевдоним Хармс.

С 1926 Хармс активно пытается организовать силы «левых» писателей и художников Ленинграда, создавая недолговечные организации «Радикс», «Левый фланг». С 1928 Хармс пишет для детского журнала «Чиж». Тогда же он становится одним из основателей авангардной поэтической и художественной группы «Объединение реального искусства» (ОБЭРИУ), в 1928 году проведшей знаменитый вечер «Три левых часа», где была представлена и абсурдистская «пиэсса» Хармса «Елизавета Бам». Произведения обэриутов газета «Смена» расценила в апреле 1930 как «поэзию классового врага», и с 1932 года деятельность ОБЭРИУ в прежнем составе фактически прекращается.

В декабре 1931 вместе с другими обэриутами был арестован, обвинен в антисоветской деятельности и приговорен 21 марта 1932 коллегией ОГПУ к трём годам исправительных лагерей. Однако приговор был 23 мая того же года заменен высылкой и 18 июня Хармс отправился в Курск, где пробыл до ноября, затем ему удалось вернуться в Ленинград.

По возвращении из ссылки Хармс продолжает общаться с единомышленниками, сотрудничает в детских журналах «Еж», «Сверчок» и «Октябрята», печатает около 20 детских книг, которые писались они исключительно для заработка и особого значения Хармс им не придавал. После публикации в 1937 году в детском журнале стихотворения «Из дома вышел человек с дубинкой и мешком», который «с той поры исчез», некоторое время Хармса не печатают, что ставит его с женой Мариной Малич на грань голодной смерти.

Позднее Хармс отошел от поэзии, он пишет множество коротких историй, театральных сценок и стихов для взрослых, которые при жизни не публиковались. В этот период создаются цикл миниатюр «Случаи», «Сцены», повесть «Старуха».

В августе 1941 Хармс был вновь арестован за «пораженческие высказывания». Прошел через камеру пыток. Чтобы избежать расстрела, симулировал сумасшествие. Умер Даниил Хармс 2 февраля 1942 года, во время блокады Ленинграда, от голода, в отделении психиатрии тюремной больницы. В 1956 году реабилитирован, и его стихи начали постепенно возвращаться к читателям.

Избранные издания

• Хармс Д. Собрание произведений / Д. Хармс; под ред. М. Мейлаха и Вл. Эрля. — Bremen: K-Presse, 1978—1988. — Кн. 1—4.
• Хармс Д. Полёт в небеса: Стихи. Проза. Драмы. Письма / Д. Хармс; вступ. ст., сост., подгот. текста и примеч. А. А. Александрова; худож. Л. Яценко. — Л. : Сов. писатель, 1988. — 558 с., ил. — (Наследие) — 50 000 экз.
• Хармс Д. Старуха: Рассказы. Сцены. Повесть / Д. Хармс; сост. В. Глоцер; худож. Л. Тишков. — М. : Юнона, 1991. — 126 с. : ил. — 125 000 экз.
• Хармс Д. Меня называют капуцином. Некоторые произведения Даниила Ивановича Хармса / Д. Хармс; худож. Г. Мурышкин, С. Георгиева, М. Мурышкина; сост. и подгот. текстов А. Герасимова. — М. : Каравенто: Пикмент, 1993. — 352 с., ил.
• «Мне дилетанту все достижения сих режиссеров кажется убожеством». Из записных книжек Хармса / Публ. вст. ст. и коммент. Ю. Гирбы // Мнемозина. Документы и факты из истории русского театра ХХ века / Ред.-сост. В. В. Иванов. М.: ГИТИС, 1996. С.111-123.
• Хармс Д. Полное собрание сочинений: в 3 т. / Д. Хармс; [под общей ред. В. Н. Сажина]. — СПб. : Академический проект, 1997. — 5 000 экз.
• Хармс Д. Полное собрание сочинений. Т. 4. Неизданный Д. Хармс. Трактаты и статьи. Письма. Дополнения к т. 1-3 / Д. Хармс; сост. и примеч. В. Н. Сажина. — СПб. : Академический проект, 2001. — 319 с. — 3 500 экз.
• Хармс Д. Полное собрание сочинений. Записные книжки. Дневник: в 2 кн. / Д. Хармс; подгот. текста Ж.-Ф. Жаккара и В. Н. Сажина. — СПб. : Академический проект, 2002. — 3 000 экз.
• Хармс Д. Цирк Шардам: сборник / Д. Хармс; сост., подгот. текста, предисл., примеч. и общ. ред. В. Н. Сажина. — СПб. : Кристалл, 1999. — 1118 с. : портр. — (Б-ка мировой лит. : БМЛ). — 10 000 экз.
• Хармс Д. Дней катыбр: Избр. стихотворения. Поэмы. Драмат. произведения / Д. Хармс; сост., вступ. ст. и примеч. М. Мейлаха; подгот. текста М. Мейлаха и Вл. Эрля; подгот. текста «Елизаветы Бам» Вл. Эрля. — М.; Кайенна: Гилея, 1999. — 638 c., ил., факс. — (Правительство поэтов) — 3 000 экз.
• Хармс Д. Даниил Хармс: сборник / Д. Хармс; вступ. ст. В. Глоцера. — М. : Эксмо, 2003. — 493 с., ил. — (Антология Сатиры и Юмора России XX века; Т. 23). — 10 000 экз.
• Хармс Д. Малое собрание сочинений / Д. Хармс; сост., вступ. ст. и коммент. В. Сажина. — СПб. : Азбука-классика, 2003. — 863 с. — (Азбука-классика). — 7 000 экз.
• Хармс Д. Случаи и вещи / Д. Хармс; сост. и примеч. А. Дмитренко и В. Эрля; подгот. текстов В. Эрля; иллюстрации Ю. Штапакова. — СПб. : Вита Нова, 2004. — 494 с. : ил. — (Рукописи). — 1 500 экз.
• Хармс Д. О женщинах и о себе: дневниковые записи, стихи, проза / Д. Хармс. — М. : Альта-Принт, 2006. — 319 с., ил. — (Фаллософические памятники). — 5 000 экз.
• Рисунки Хармса / сост. Ю. С. Александров. — СПб. : Изд-во Ивана Лимбаха, 2006. — 336 с.
• Хармс Д. Стихотворения. Драматические произведения / Д. Хармс; вступ. ст., сост., подгот. текста и примеч. В. Н. Сажина. — СПб. : Академический проект: ДНК, 2007. — 440 с., ил. — (Новая Библиотека поэта. Малая серия). — 1 000 экз.

Даниил Иванович Хармс – талантливый поэт, член творческого объединения «ОБЭРИУ», но прежде всего Хармс ассоциируется у читателей как автор детской литературы. Он подарил девочкам и мальчикам стихотворения и рассказы, которые, пройдя многие годы, стали бессмертными. К таким произведениям относятся «Удивительная кошка», «Врун», «Очень страшная история», «Во-первых и во-вторых», «Из дома вышел человек», «Старуха» и т.д.

Детство и юность

Даниил Иванович Ювачев родился 17 (30) декабря 1905 года в культурной столице России – городе Санкт-Петербурге. Мальчик рос и воспитывался в интеллигентной и состоятельной семье. Его отец Иван Павлович тоже оставил след в истории: первоначально он позиционировал себя как революционер-народоволец, и чудом избежав смертной казни, поменял взгляды на жизнь и стал духовным писателем.

Известно, что во время поездки на Сахалин, где он пробыл в восьмилетней каторге, отец Даниила Хармса познакомился с , который сделал Ювачева прототипом революционера в своем произведении «Рассказ неизвестного человека» (1893). Ссылка помогла избавиться Ювачеву от непарадных настроений, и, пережив все лишения судьбы, в 1899 году Иван Павлович вернулся в Санкт-Петербург, где служил в инспекции Управления сберегательными кассами, работал в редакции и занимался литературной деятельностью.

Ювачев-старший общался не только с Чеховым, но еще и состоял в дружеской переписке с и . В 1902 году Иван Павлович сделал предложение руки и сердца Надежде Ивановне Колюбакиной, которая происходила из дворянского рода, обосновавшегося в Саратовской губернии. Она заведовала приютом и слыла как утешительница женщин, побывавших в неволе. И если Надежда Ивановна воспитывала своих детей в любви, то Иван Павлович придерживался строгих правил касательно поведения отпрысков. Помимо Даниила, у супругов родилась дочь Елизавета, а двое других детей умерли в раннем возрасте.

Когда на территории Российской империи произрастали первые зернышки революции, будущий поэт учился в привилегированной немецкой школе «Die Realschule», которая входила в состав «Петришуле» (первое учебное заведение, основанное в Санкт-Петербурге в 1702 году). Главный кормилец в доме оказал благоприятное влияние на сына: благодаря отцу Даниил начал изучать иностранные языки (английский и немецкий), а также полюбил научную литературу.

По слухам, сын Ивана Павловича учился хорошо, однако маленькому мальчику, впрочем, как и всем детям, были свойственны шалости: чтобы избежать наказания учителей, Даниил иногда разыгрывал актерские сценки, притворяясь сиротой. После получения аттестата зрелости юноша выбрал приземленную стезю и поступил в Ленинградский энергетический техникум. Однако на скамье этого учебного заведения Хармс пробыл недолго: нерадивый ученик так и не удосужился получить диплом по причине того, что часто прогуливал занятия и не участвовал в общественных работах.

Стихи

После того как Даниил Ювачев был отчислен из Ленинградского техникума, он начал заниматься литературной деятельностью. Хотя, стоит сказать, что любовь к творчеству у него появилась в ранние годы: будучи школьником, он сочинил интересную сказку, которую читал своей четырехлетней сестре Наталии, ранняя смерть которой стала потрясением для будущего поэта.

Даниил Иванович не захотел видеть себя прозаиком и выбрал своим поприщем сочинение стихотворений. Но первые творческие потуги начинающего поэта напоминали бессвязный поток мысли, и отец молодого человека не разделял литературные пристрастия сына, так как был приверженцем строгой и классической литературы в лице Льва Толстого и .

В 1921–1922 годах Даниил Ювачев становится Даниилом Хармсом. Кстати, некоторые литераторы до сих пор бьются над разгадкой тайны, которая окутала творческий псевдоним, присвоенный всемирно известным автором детских стихотворений. По слухам, сын Ивана Павловича объяснил приятельнице, что его прозвище происходит от английского слова «harm», что в переводе на русский язык означает «вред». Однако бытует предположение, что слово «Хармс» произошло от французского «charme» – «шарм, обаяние».

Другие же считают, что прозвище Даниила было навеяно его любимым персонажем Шерлоком Холмсом из книг сэра . Также говаривали, что поэт подписывал в паспорте карандашом возле настоящей фамилии через черточку «Хармс», а затем и вовсе узаконил свой псевдоним. Талантливый литературный деятель считал, что одно постоянное прозвище приносит несчастье, поэтому псевдонимов у Даниила Ивановича было множество, которые менялись словно перчатки: Ххармс, Хаармсъ, Дандан, Даниил Шардам и т.д.

В 1924–1926 годах Даниил Иванович начинает свою творческую биографию. Молодой человек не только сочиняет стихотворения, но и декламирует чужие труды на выступлениях перед публикой. Также в 1926 году Хармс вступает в ряды Всероссийского союза поэтов, однако писателя исключили через три года за неуплату членских взносов. В то время поэт вдохновлялся творчеством и .

В 1927 году в Ленинграде возникает новое литературное сообщество, которое называется «ОБЭРИУ» («Объединение реального искусства»). Так же как когда-то с другими футуристами призывал сбросить с парохода современности и , «чинари» отказывались от консервативных форм искусства, пропагандируя оригинальные методы изображения действительности, гротеск и поэтику абсурда.

Они не только читали стихотворения, но и устраивали танцевальные вечера, на которых пришедшие отплясывали фокстрот. Помимо Хармса, в этом кружке состояли Александр Введенский, Игорь Бахтерев и другие литературные деятели. В конце 1927 года благодаря , Олейникову и Житкову, Даниил Хармс и его соратники начинают сочинять стихотворения для детей.

Труды Даниила Ивановича можно было увидеть в популярных изданиях «Еж», «Чиж» и «Сверчок». Причем Ювачев, помимо стихотворений, публиковал и рассказы, рисовал карикатуры и головоломки, которые разгадывали как дети, так и их родители.

Не сказать, что подобный род занятий приносил Хармсу невиданное удовольствие: Даниил Иванович недолюбливал детей, но детская литература была для талантливого писателя единственным источником дохода. К тому же Ювачев подходил к своей работе основательно и старался скрупулезно прорабатывать абсолютно каждое произведение, в отличие от своего приятеля Введенского, который, по мнению некоторых исследователей, любил халтурить и относился к своим обязанностям крайне безответственно.

Хармсу удалось завоевать популярность среди маленьких мальчиков и девочек, которым мамы и папы, бабушки и дедушки прочитывали стихотворения о кошках, не захотевших отведать винегрета из лука и картошки, про пузатый самовар и про веселого старичка, который страсть как боялся пауков.

Удивительно, но даже автор безобидных произведений для ребят подвергался гонению со стороны властей, которые считали некоторые труды Ювачева непарадными. Таким образом, иллюстрированная книжка «Озорная пробка» не прошла цензуру и находилась «под занавесом» целых десять лет, с 1951 по 1961 годы. Дошло до того, что в декабре 1931 года Хармс и его товарищи были арестованы за пропаганду антисоветской литературы: Даниила Ивановича и Введенского выслали в Курск.

Личная жизнь

Недаром на большинстве иллюстраций Даниил Иванович запечатлен с табачной трубкой, так как в жизни одаренный поэт практически не выпускал ее изо рта и иногда курил прямо на ходу. Современники говаривали, что одевался Ювачев странно. Хармс не расхаживал по модным бутикам, а заказывал одежду у портного.

Таким образом, писатель был единственным в городе, кто носил короткие штаны, под которыми виднелись гольфы или гетры. Но его эксцентричные привычки (например, Хармс иногда стоял у окна в чем мать родила) не мешали окружающим видеть его душевную доброту. Также поэт никогда не повышал голос, был корректным и вежливым человеком.

«Видимо, для детей в этом его облике было что-то очень интересное, и они за ним бегали. Им страшно нравилось, как он одет, как ходит, как вдруг останавливается. Но они бывали и жестоки – кидали в него камнями. Он не обращал на их выходки никакого внимания, был совершенно невозмутим. Шел себе и шел. И на взгляды взрослых тоже не реагировал никак», – вспоминала Марина Малич.

Что касается любовных отношений, то первой избранницей Даниила Ивановича стала некая Эстер Русакова. Своей пассии Хармс посвящал невиданное количество стихотворений, но их любовь не была безоблачной: по слухам, Ювачев ходил налево, а Русакова сгорала от ревности, о чем свидетельствовали дневниковые записи поэта. В 1932 году супруги оформили официальный развод.

Летом 1934 года Хармс сделал предложение руки и сердца Марине Малич, и девушка ответила согласием. Влюбленные жили рука об руку вплоть до ареста Ювачева, который произошел в 1941 году.

Смерть

В августе 1941 года Даниил Иванович, вновь преступив закон, был арестован за распространение неугодных настроений: писатель якобы говорил, что СССР проиграет в войне (слова, которые, по мнению исследователей, переписаны с доноса).

Чтобы избежать смертной казни, Хармс притворился душевнобольным, поэтому был определен в психиатрическую клинику, где умер 2 февраля 1942 года. Через 18 лет его сестре удалось восстановить доброе имя брата, который был реабилитирован Генеральной прокуратурой.

Библиография

• 1928 – «Во-первых и во-вторых»
• 1928 – «О том, как Колька Панкин летал в Бразилию, а Петька Ершов ничему не верил»
• 1928 – «Иван Иваныч Самовар»
• 1929 – «О том, как старушка чернила покупала»
• 1930 – «О том, как папа застрелил мне хорька»
• 1937 – «Кошки»
• 1937 – «Рассказы в картинках»
• 1937 – «Плих и Плюх» (перевод произведения Вильгельма Буша)
• 1940 – «Лиса и заяц»
• 1944 – «Удивительная кошка»